Неточные совпадения
Не видеться ни
с женами,
Ни
с малыми
ребятами,
Ни
с стариками старыми,
Покуда спору нашему
Решенья не найдем,
Покуда не доведаем
Как ни на
есть — доподлинно:
Кому жить любо-весело,
Вольготно на Руси?
Поспоривши, повздорили,
Повздоривши, подралися,
Подравшися, удумали
Не расходиться врозь,
В домишки не ворочаться,
Не видеться ни
с женами,
Ни
с малыми
ребятами,
Ни
с стариками старыми,
Покуда спору нашему
Решенья не найдем,
Покуда не доведаем
Как ни на
есть — доподлинно,
Кому жить любо-весело,
Вольготно на Руси?
На радости целуются,
Друг дружке обещаются
Вперед не драться зря,
А
с толком дело спорное
По разуму, по-божески,
На чести повести —
В домишки не ворочаться,
Не видеться ни
с женами,
Ни
с малыми
ребятами,
Ни
с стариками старыми,
Покуда делу спорному
Решенья не найдут,
Покуда не доведают
Как ни на
есть доподлинно:
Кому живется счастливо,
Вольготно на Руси?
Что шаг, то натыкалися
Крестьяне на диковину:
Особая и странная
Работа всюду шла.
Один дворовый мучился
У двери: ручки медные
Отвинчивал; другой
Нес изразцы какие-то.
«Наковырял, Егорушка?» —
Окликнули
с пруда.
В саду
ребята яблоню
Качали. — Мало, дяденька!
Теперь они осталися
Уж только наверху,
А
было их до пропасти!
Катавасов, войдя в свой вагон, невольно кривя душой, рассказал Сергею Ивановичу свои наблюдения над добровольцами, из которых оказывалось, что они
были отличные
ребята. На большой станции в городе опять пение и крики встретили добровольцев, опять явились
с кружками сборщицы и сборщики, и губернские дамы поднесли букеты добровольцам и пошли за ними в буфет; но всё это
было уже гораздо слабее и меньше, чем в Москве.
— У меня хозяйство простое, — сказал Михаил Петрович. — Благодарю Бога. Мое хозяйство всё, чтобы денежки к осенним податям
были готовы. Приходят мужички: батюшка, отец, вызволь! Ну, свои всё соседи мужики, жалко. Ну, дашь на первую треть, только скажешь: помнить,
ребята, я вам помог, и вы помогите, когда нужда — посев ли овсяный, уборка сена, жнитво, ну и выговоришь, по скольку
с тягла. Тоже
есть бессовестные и из них, это правда.
«Жениться? Ну… зачем же нет?
Оно и тяжело, конечно,
Но что ж, он молод и здоров,
Трудиться день и ночь готов;
Он кое-как себе устроит
Приют смиренный и простой
И в нем Парашу успокоит.
Пройдет,
быть может, год-другой —
Местечко получу — Параше
Препоручу хозяйство наше
И воспитание
ребят…
И станем жить, и так до гроба
Рука
с рукой дойдем мы оба,
И внуки нас похоронят...
— Это — не вышло. У нее, то
есть у жены, оказалось множество родственников, дядья — помещики, братья — чиновники, либералы, но и то потому, что сепаратисты, а я представитель угнетающей народности, так они на меня… как шмели, гудят, гудят! Ну и она тоже. В общем она — славная. Первое время даже грустные письма писала мне в Томск. Все-таки я почти три года жил
с ней. Да.
Ребят — жалко. У нее — мальчик и девочка, отличнейшие! Мальчугану теперь — пятнадцать, а Юле — уже семнадцать. Они со мной жили дружно…
Пейзаж портили красные массы и трубы фабрик. Вечером и по праздникам на дорогах встречались группы рабочих; в будни они
были чумазы, растрепанны и злы, в праздники приодеты, почти всегда пьяны или
выпивши, шли они
с гармониями,
с песнями, как рекрута, и тогда фабрики принимали сходство
с казармами. Однажды кучка таких веселых
ребят, выстроившись поперек дороги, крикнула ямщику...
Дверь
была отворена, и сени
были полны народом; и
ребята, девочки, бабы
с грудными детьми жались в дверях, глядя на чудного барина, рассматривавшего мужицкую еду. Старуха, очевидно, гордилась своим уменьем обойтись
с барином.
Нехлюдов посидел несколько времени
с стариком, который рассказал ему про себя, что он печник, 53 года работает и склал на своем веку печей что и счету нет, а теперь собирается отдохнуть, да всё некогда.
Был вот в городе, поставил
ребят на дело, а теперь едет в деревню домашних проведать. Выслушав рассказ старика, Нехлюдов встал и пошел на то место, которое берег для него Тарас.
Наконец мы, однако, сошлись
с ним на двадцати рублях. Он отправился за лошадьми и чрез час привел их целых пять на выбор. Лошади оказались порядочные, хотя гривы и хвосты у них
были спутанные и животы — большие, растянутые, как барабан.
С Филофеем пришло двое его братьев, нисколько на него не похожих. Маленькие, черноглазые, востроносые, они, точно, производили впечатление
ребят «шустрых», говорили много и скоро — «лопотали», как выразился Ермолай, но старшому покорялись.
— Да, хорошие здесь люди, — продолжал Петр Петрович, —
с чувством,
с душой… Хотите, я вас познакомлю? Такие славные
ребята… Они все вам
будут ради. Я скажу… Бобров умер, вот горе.
— Господин почтенный, едем мы
с честного пирка, со свадебки; нашего молодца, значит, женили; как
есть уложили:
ребята у нас все молодые, головы удалые — выпито
было много, а опохмелиться нечем; то не
будет ли ваша такая милость, не пожалуете ли нам деньжонок самую чуточку, — так, чтобы по косушке на брата?
Выпили бы мы за ваше здоровье, помянули бы ваше степенство; а не
будет вашей к нам милости — ну, просим не осерчать!
«Грызиками» назывались владельцы маленьких заведений, в пять-шесть рабочих и нескольких же мальчиков
с их даровым трудом. Здесь мальчикам
было еще труднее: и воды принеси, и дров наколи, сбегай в лавку — то за хлебом, то за луком на копейку, то за солью, и целый день на посылках, да еще хозяйских
ребят нянчи! Вставай раньше всех, ложись после всех.
Выбежать поиграть, завести знакомство
с ребятами — минуты нет. В «Олсуфьевке» мальчикам за многолюдностью
было все-таки веселее, но убегали
ребята и оттуда, а уж от «грызиков» — то и дело. Познакомятся на улице
с мальчишками-карманниками, попадут на Хитровку и делаются жертвами трущобы и тюрьмы…
Его тащил на цепи дед-вожатый
с бородой из льна, и медведь, гремя цепью, показывал, как
ребята горох в поле воруют, как хозяин пляшет и как барин водку
пьет и пьяный буянит.
Всем Хитровым рынком заправляли двое городовых — Рудников и Лохматкин. Только их пудовых кулаков действительно боялась «шпана», а «деловые
ребята»
были с обоими представителями власти в дружбе и, вернувшись
с каторги или бежав из тюрьмы, первым делом шли к ним на поклон. Тот и другой знали в лицо всех преступников, приглядевшись к ним за четверть века своей несменяемой службы. Да и никак не скроешься от них: все равно свои донесут, что в такую-то квартиру вернулся такой-то.
Рядом
с ним всегда грязный двор, дом посреди площади заново выкрашен. Здесь когда-то
был трактир «Волна» — пригон шулеров, аферистов и «деловых
ребят».
Было хорошо иной раз отправиться в ночное
с кучкой деревенских
ребят, весело скакавших в сумерках на неоседланных лошадях.
—
Был такой грех, Флегонт Василич… В том роде, как утенок попался:
ребята с покоса привели. Главная причина — не прост человек. Мало ли бродяжек в лето-то пройдет по Ключевой; все они на один покрой, а этот какой-то мудреный и нас всех дурачками зовет…
А в те поры деньги
были дороги, вещи — дешевы, гляжу я на них, на мать твою
с отцом — экие
ребята, думаю, экие дурачишки!
— Разоритель! погубитель!.. По миру всех пустил!.. — причитала Анна, стараясь вырваться из державших ее рук. — Жива не хочу
быть, ежели сейчас же не воротишься домой!.. Куда я
с ребятами-то денусь?.. Ох, головушка моя спобедная!..
— Куда мы
с ребятами-то? — голосила Анна. — Вот Наташка
с Петькой объедают дедушку, да мои, да еще Тарасовы
будут объедать… От соседей стыдно.
Подраставшая Наташка
была у тетки «в няньках» и без утыху возилась
с ребятами.
Наступила страда, но и она не принесла старикам обычного рабочего счастья. Виной всему
был покос Никитича, на котором доменный мастер страдовал вместе
с племянником Тишкой и дочерью Оленкой. Недавние
ребята успели сделаться большими и помогали Никитичу в настоящую силу. Оленка щеголяла в кумачном сарафане, и ее голос не умолкал
с утра до ночи, — такая уж голосистая девка издалась. Пашка Горбатый, страдовавший
с отцом, потихоньку каждый вечер удирал к Тишке и вместе
с ним веселился на кержацкую руку.
— Как же, помним тебя, соколик, — шамкали старики. — Тоже, поди, наш самосадский. Еще когда ползунком
был, так на улице
с нашими
ребятами играл, а потом в учебу ушел. Конечно, кому до чего господь разум откроет… Мать-то пытала реветь да убиваться, как по покойнике отчитывала, а вот на старости господь привел старухе радость.
— Ну как же, важное блюдо на лопате твой писатель. Знаем мы их — теплые тоже
ребята; ругай других больше, подумают, сам, мол, должно, всех умней. Нет, брат, нас
с дороги этими сочинениями-то не сшибешь. Им там сочиняй да сочиняй, а тут что устроил, так то и лучше того, чем не
было ничего. Я, знаешь, урывал время, все читал, а нонче ничего не хочу читать — осерчал.
Озими пышному всходу,
Каждому цветику рад,
Дедушка хвалит природу,
Гладит крестьянских
ребят.
Первое дело у деда
Потолковать
с мужиком,
Тянется долго беседа,
Дедушка скажет потом:
«Скоро вам
будет не трудно,
Будете вольный народ!»
И улыбнется так чудно,
Радостью весь расцветет.
Радость его разделяя,
Прыгало сердце у всех.
То-то улыбка святая!
То-то пленительный смех!
— Оттого, что по ихней вере прямо говорится: жена дана дьяволом, то
есть это значит: поп венчал, а девки — богом…
С девками все и живут, и, вдобавок, еще ни одна из них и
ребят никогда не носит.
В свои побывки на заводы он часто приглашал лучших мастеров к себе и
пил с ними чай, не отказывался крестить у них
ребят и задавал широкие праздники, на которых сам
пил водку и любил слушать мужицкие песни.
Зато тем великолепнее показала себя пятая рота. Молодцеватые, свежие люди проделывали ротное ученье таким легким, бодрым и живым шагом,
с такой ловкостью и свободой, что, казалось, смотр
был для них не страшным экзаменом, а какой-то веселой и совсем нетрудной забавой. Генерал еще хмурился, но уже бросил им: «Хорошо,
ребята!» — это в первый раз за все время смотра.
Рубаха на Василье
была одна розовая ситцевая, и та в дырах, на ногах ничего не
было, но тело
было сильное, здоровое, и, когда котелок
с кашей снимали
с огня, Василий съедал за троих, так что старик-караульщик только дивился на него. По ночам Василий не спал и либо свистал, либо покрикивал и, как кошка, далеко в темноте видел. Paз забрались
с деревни большие
ребята трясти яблоки. Василий подкрался и набросился на них; хотели они отбиться, да он расшвырял их всех, а одного привел в шалаш и сдал хозяину.
Если б большая часть этого потомства не
была в постоянной отлучке из дому по случаю разных промыслов и торговых дел, то, конечно, для помещения его следовало бы выстроить еще по крайней мере три такие избы; но
с Прохорычем живет только старший сын его, Ванюша, малый лет осьмидесяти, да бабы, да малые
ребята, и весь этот люд он содержит в ежовых рукавицах.
Приедет, бывало, в расправу и разложит все эти аппараты: токарный станок,
пилы разные, подпилки, сверла, наковальни, ножи такие страшнейшие, что хоть быка ими резать; как соберет на другой день баб
с ребятами — и пошла вся эта фабрика в действие: ножи точат, станок гремит,
ребята ревут, бабы стонут, хоть святых вон понеси.
— Стара стала, слаба стала! Шли мы, я помню, в восемьсот четырнадцатом, походом — в месяц по четыре ведра на брата выходило! Ну-с, четырежды восемь тридцать два — кажется, лопнуть можно! — так нет же, все в своем виде! такая уж компания веселая собралась: всё
ребята были теплые!
Подхалюзин. Известное дело-с, стараюсь, чтобы все
было в порядке и как следует-с. Вы, говорю,
ребята, не зевайте: видишь, чуть дело подходящее, покупатель, что ли, тумак какой подвернулся, али цвет
с узором какой барышне понравился, взял, говорю, да и накинул рубль али два на аршин.
Уж я сказал тебе, что
с твоими идеями хорошо сидеть в деревне,
с бабой да полдюжиной
ребят, а здесь надо дело делать; для этого беспрестанно надо думать и помнить, что делал вчера, что делаешь сегодня, чтобы знать, что нужно делать завтра, то
есть жить
с беспрерывной поверкой себя и своих занятий.
— Бог их ведает! Я спрашивал:
ребята смеются, говорят: так, слышь, родятся. И что за кушанья? Сначала горячее подадут, как следует,
с пирогами, да только уж пироги
с наперсток; возьмешь в рот вдруг штук шесть, хочешь пожевать, смотришь — уж там их и нет, и растаяли… После горячего вдруг чего-то сладкого дадут, там говядины, а там мороженого, а там травы какой-то, а там жаркое… и не
ел бы!
— Нечего делать, — сказал Перстень, — видно, не доспел ему час, а жаль, право! Ну, так и
быть, даст бог, в другой раз не свернется! А теперь дозволь, государь, я тебя
с ребятами до дороги провожу. Совестно мне, государь! Не приходилось бы мне, худому человеку, и говорить
с твоею милостью, да что ж делать, без меня тебе отселе не выбраться!
Сымайте,
ребята, сабли,
с ними ползти неладно,
будет с нас и ножей.
— Женщина, например, тетка, у меня
была, безмужняя, вдова. Муж у ней, значит, помер, скончался. А
ребят полна изба. Встанет, бывало, до свету божьего, — где еще зорька не теплится… А летняя-то зоря, сама знаешь, какая! Бьется, бедная, бьется
с ребятами, а где же управиться… За другими-те и не
поспеет.
— Видал, как я сочинять могу? Вот чего наговорил — чего и не думал никогда! Вы,
ребята, не давайте мне веры, это я больше от бессонницы, чем всурьез. Лежишь-лежишь, да и придумаешь чего-нибудь для забавы: «Во время оно жила-была ворона, летала
с поля до горы, от межи до межи, дожила до своей поры, господь ее накажи: издохла ворона и засохла!» Какой тут смысел? Нету никакого смысла… Нуте-ка — поспим: скоро вставать пора…
Но ведь «пли!»
будет значить теперь не то, что забавляться, стреляя в мишень, а значит убивать своих измученных, обиженных отцов, братьев, которые, вот они, стоят кучей
с бабами,
ребятами на улице и что-то кричат, махая руками.
— Нет, погоди-ка! Кто родит — женщина? Кто ребёнку душу даёт — ага? Иная до двадцати раз рожает — стало
быть, имела до двадцати душ в себе. А которая родит всего двух
ребят, остальные души в ней остаются и всё во плоть просятся, а
с этим мужем не могут они воплотиться, она чувствует. Тут она и начинает бунтовать. По-твоему — распутница, а по должности её — нисколько.
— И всё это от матерей, от баб. Мало они детям внимания уделяют, растят их не из любви, а чтоб скорей свой сок из них выжать, да
с избытком! Учить бы надо ребят-то, ласковые бы эдакие училища завести, и девчонкам тоже. Миру надобны умные матери — пора это понять! Вот бы тебе над чем подумать, Матвей Савельев, право! Деньги у тебя
есть, а куда тебе их?
Ребята! бери ее, сажай ко мне в повозку…» Женщину схватили, посадили в повозку, привезли прямо в приходское село, и хотя она объявила, что у ней
есть муж и двое детей, обвенчали
с Петрушкой, и никаких просьб не
было не только при жизни Куролесова, но даже при жизни Прасковьи Ивановны.
— Ну,
ребята, — загудел в низких сенях его бас, покрывавший все голоса, — вот и я
с вами пойду. Вы на чеченцев, а я на свиней сидеть
буду.
— — Дядя Ерошка прост
был, ничего не жалел. Зато у меня вся Чечня кунаки
были. Приедет ко мне какой кунак, водкой пьяного
напою, ублажу,
с собой спать положу, а к нему поеду, подарок, пешкеш, свезу. Так-то люди делают, а не то что как теперь: только и забавы у
ребят, что семя грызут, да шелуху плюют, — презрительно заключил старик, представляя в лицах, как грызут семя и плюют шелуху нынешние казаки.
Я поехал и
был с его превосходительством не у четырех, а у шести «отличных
ребят», которые, как в одно слово, ругали предводителя и научали меня стоять на том, что при таких повсеместных разладицах ничего предпринимать нельзя и надо все бросить.